Феминизм и борьба за права женщин в мужском обществе есть борьба за маскулинизацию женщин, то есть за превращение их в социальных мужчин. Феминистки требуют равенства с мужчинами на основании мужских критериев в мужском обществе, построенном на мужских законах, т.е. стремятся укрепить патриархат еще больше, сделать его не просто преобладающим, но тотальным. Неудивительно, что среди феминисток столько мужеподобных личностей. Можно прибегнуть к излюбленному примеру активисток от феминизма и рассмотреть общество амазонок, о котором в истории остались лишь предания. Показательно, что описание этого социума отражает все специфические аспекты мускулиноидной организации — общества, основанного на военных началах, в котором царит жесткая иерархия (царица амазонок), амазонки отрезают себе грудь (не только для удобства стрельбы из лука — это позднейшая рационализация, а для подчеркивания умаления своей материнской и женской природы). Общество амазонок — патриархальное общество, и в нем правит «папа с влагалищем».
Если капитал-шоу «Поле чудес» задумывалось Владиславом Листьевым как развлекательная интеллектуальная игра, в которой ум поощряется видеомагнитофоном, то во времена правления Леонида Якубовича передача обрела культовый статус, но стала походить на яркий языческий обряд, где народная смекалка служит фоном для огуречной дискотеки ради азарта и наживы. Сегодня программа больше походит на аутсайдер-арт, стилизованный под Вудсток-69. Стандартный выпуск представляет собой сочетание сложных ритмических посланий и 45 минут атмосферного дарк-фолка с капитальным метафизическим намеком. Режиссирует это дело, по всей видимости, Андрей Тарковский, забитый наркотиками до состояния убытка, и, не целясь, попадает в нью-эйдж. Сам Леонид Якубович, горячо любимый нами, давно превратился в одиозную фигуру народного культа. Он — Клинт Иствуд для старшего поколения и «темный хиппи» Чарльз Мэнсон со свастикой на лбу для контркультурщиков. В каждом выпуске «Поля чудес» подвижники со всего бывшего СССР приносят молитвенные дары своему божеству — ходатайство о всех нас, о всероссийской пастве — и передают привет из Белокаменной: «Дай бог здоровьичка вам, и деткам, и свекру, и шурину, и золовушке, и куманьку с куманихой, и сватье бабе Бабарихе!»
Претензии многих молодых людей, близких к моему кругу общения, сводятся к тому, что телевидение, по их мнению, недостаточно интеллектуально, поэтому они занимаются поэтическим самообманом, утверждая, что пришли в Интернет, чтобы читать Хайдеггера и смотреть арт-хаус, который не жалуют на отечественном ТВ. Отчасти мне близки и понятны чувства моих товарищей. Думаю, каждому знакома ситуация, когда включаешь телевизор, а там показывают адовое юмористическое шоу. На сцене рэпует Михаил Задорнов, в зале сидят нормальные люди и давятся от хохота, а ты смотришь на это и чувствуешь себя дегенератом. Однако слушая стенания о тотальной деградации телевидения, мне представляется, что телевизор — это чей-то близкий родственник, который «не в шутку занемог». Ведь невозможно так искренне беспокоиться о том, что телевидение кого-то отупляет. Более того, я глубоко убежден, что телевидение и интеллект вообще несовместимы. У многих, правда, ум ассоциируется с программой «Что? Где? Когда?». Отчего же среди оптимистичных интеллектуалов бытует надежда, что аналитические колонки или авторское кино, способны хоть как-то облагородить ТВ?
Что лучше всего получается у отечественного музыкального производителя? Правильно! Лучше всего у него почему-то получается дерьмо. Об этом дерьме часто пишут в афише и на лукатми, поэтому может сложиться впечатление, что современная русская музыка — это какие-то бесноватые пидоры в свитерах с оленями. Что эстрада, что андерграунд — энциклопедия пошлости и банальностей. Как по форме, так и по части содержания. Если Мэрилин Мэнсон вмазывается, чтобы добавить зрелищности своим шоу, то в России для зрелищности колоться надо не исполнителям, а зрителям и слушателям. Кроме нескольких частных проектов нам и похвастаться особо и нечем. Проблема многих отечественных музыкантов в том, что они сразу родились для большой сцены и Вудстока. По крайней мере, они так сами думают… Чтобы ваши мечты не разбились о стену писсуара, нужно что-то делать. Вам дали все, а у вас обнаружился кризис. Вся ваша МУЗЫКА — это просто музыка. Не занимайтесь мессианством.
Сам Бафомет у руля железной птицы везет свою паству к бару на пляже и плотским грехам. «Ложись мне на сиськи, у меня ветрянка», — бесновато кричит кому-то пьяная армянка, из-за которой задержали рейс на 15 минут. Что она имела в виду и к кому обращалась — тайна, покрытая мраком. Мы проваливаемся в воздушную яму, она падает и разбивает себе ебальник в кровь, но веселье продолжается с новой силой. Мне противен живой и эмоциональный человеческий быт. Меня больше прельщают мысли о строгих правильных формах разделительных полос автобана. И поднявшись на борт самолета, я с первых секунд понял, что оказался в филиале ирреального загробного мира. В голове вертелось только одно: «Мы не здесь и не сейчас». Но деваться было некуда, и я начал читать про себя мантру: «Я — насекомое, я — Грегор Замза». Каждую минуту по разу. И уже через полчаса все мои комплексы как рукой сняло. Мы перестали сопротивляться и, отказавшись от дьявольской способности видеть мир уродливым, влились в общий поток пульсирующего веселья — поели, выпили и провалились в сон, очнувшись уже на рецепции отеля.
Движущей силой любых преобразований всегда была молодежь, поэтому она представляет опасность. Молодежь мобильна, не шибко умна, не отягощена обязательствами, поэтому ее стараются всегда держать в стойле. В СССР, где власть принадлежала узкому кругу партийных гномиков, нужен был сдерживающий фактор для молодого бычья, озабоченного лишними вопросами. Для этого был внедрен КВН. Как обычно, внедрен анально, без лубрикантов. Молодые и активные игрались в юмор, считая, что занимаются нужным и полезным делом, осмеивая недостатки общества. КВН имитировал бурную деятельность в ложном русле, нейтрализуя потенциал. В КВН может играть даже таракан. Для этого не требуется обучения или каких-то специальных навыков. Если раньше Россию знали на Западе как Империю Зла, то с появлением КВН можно констатировать, что Россия превратилась в Империю Идиотизма. Куда ни глянь — дебил на дебиле. Идиотизма изрядно прибавилось, а вот зло совершенно не меняется.
Я многого не понимаю в этой жизни, но того, делают мужчины в коротких шортах, бегая за мячом по траве, я не понимаю совсем. Слышал несколько страшных гипотез, но язык не поворачивается их произнести. И это в наше время, когда сказать можно все, что угодно. Но наверняка я знаю одно — в дни матчей улицы превращаются в Ад, по которому шествует орда пивных викингов в шарфах, с Михаилом Боярским во главе колонны. Они что-то кричат, как на скримо-фесте, что есть мочи дуют в вувузелы и, как фанаты «КиШа», бьют стеклянные бутылки о головы. В это время телевизионные болельщики беснуются у телевизора, покорно просматривая рекламные блоки длиною в десять минут. Из открытых форточек только и слышно: «Бля, пидор, куда ты бьешь, еб твою мать за ногу!» А полицейские, мрачные враги веселья, которые по идее должны были бы охранять общественный порядок и держать стадо футбольных хулиганов в узде, трусливо прячутся под лавочками в надежде встретить рассвет целыми и невредимыми. Футбольный матч — он как день ВДВ, праздник настоящих мужчин.
Я такой старый, что помню времена, когда все истерично приобретали кассетные геттобластеры и простенькие японские CD-плееры, без сожаления выбрасывая громоздкие коллекции пластинок на помойку. Блестящие черные диски валялись под ногами, ими играли дети, швыряя друг другу, как фрисби. На Западе, как водится, ситуация была прямо противоположная: все поголовно обзавелись стереосистемами, но далеко не все отказались от пластинок, поэтому каждый третий релиз на Audio CD сопровождался своей виниловой версией, распространяемой через сеть специализированных магазинов. Диджеи все так же продолжали крутить музыку на пластинках и, как новые колонизаторы, выезжали на сафари в Африку в поисках «черного золота». В годы проседания рынка виниловая индустрия поддерживалась маленькими группами энтузиастов, которые постоянно искали раритетную дичь, совершенно запредельную в своей аутентике. Они грабили бывшие колонии и рыскали по укромным уголкам земного шара в поисках экстравагантной музыки, о которой мало кто знает и которую точно никто не слышал. Кстати, давно известно, что теперь нет смысла ехать в Африку в поисках пластинок, белые колонизаторы вывезли все «первопрессы» из Ганы подчистую.
Даже культовым книгам трудно сегодня конкурировать со своими экранными копиями ввиду того, что кино — самый пассивный вид искусства. У Стэнли Кубрика в «Заводном апельсине» (по книге Энтони Берджесса) есть сцена, когда главного героя воспитывают с помощью фильма, смотреть который принуждают, насильственно открыв ему глаза. Это мощнейшая метафора кино — достаточно открыть глаз, и ты его уже воспринимаешь. Зрителю совсем не нужно прикладывать особые усилия для того, чтобы, как выражаются немецкие философы, полностью исполнить произведение искусства, то есть постигнуть его во всей его полноте. Фильмы просто проглатываются зрителем за полтора часа, в то время как на книгу нужно потратить несколько дней. Но существует и ряд удачных экранизаций, когда книга и ее экранная версия сливаются воедино, дополняя друг друга. Когда смотришь и думаешь: «Вот так я себе это и представлял, один в один».
Патриарх запредельной тьмы, автор самых кощунственных произведений, какие увидели свет со времен Лавкрафта, Стивен Кинг – это икона, идол, легенда и рафинированный мейнстрим. Одни называют его отцом литературного эквивалента хоррора и утверждают, что именно он принес страх в дома обывателей по всему миру; другие говорят, что восхищаться Кингом пошло для аутентичных интеллектуалов. Последние считают его умелым ремесленником, а его произведения – не заслуживающей внимания разновидностью низкопробного массового чтива для тринадцатилетних. Все их претензии сводятся к тому, что Кинг с его огромными тиражами слишком популярен и прост. Он не грузит многоэтажным, губительным для комфортного восприятия стилем. Он пишет о народе и для народа. Все это, по большему счету, не важно. И те, и другие Кинга знают, а сам Кинг не знает о них ничего. Вопреки расхожим мнениям, литературное наследие князя тьмы уже вписано в историю хоррора золотыми буквами.
Я с теплотой и любовью отношусь к Линчу и болезненно переживаю его творческий упадок. Будем откровенны, последние годы он напоминает открытый пакет с кефиром, который забыли убрать в холодильник. Многие ошибочно полагают, что Линч — интеллектуал, а его фильмы — это код, который требует детальной расшифровки. На самом деле нет. Дедушка сам не до конца понимает, что и о чем снимает. В каждом его фильме присутствует простая как две копейки фабула, которую он еще в состоянии прокомментировать, но уже вокруг нее сгущаются тысячи визуальных образов, не поддающиеся даже авторскому осмыслению. Клокотание злобы на фоне светлых будней и затаившийся порок под безмятежной каймой благополучной американской провинции — trademark Дэвида Линча в единоличном владении, дорогостоящий тренд в плоскости экономических отношений медиарынка. Секрет в том, что Дэвид Линч — художник. Он и мыслит, как художник. Нажмите на паузу в любой момент, и вы увидите идеальную с точки зрения художественной композиции картинку. Но если такой подход удачно работает в плоскости кинематографа, то с музыкой у него явно не складывается.
Всем известно классическое мнение о том, кто такой Славой Жижек — «неомарксистский лаканист с несколько специфическим стилем изложения». На данный момент Жижек — один из самых популярных постмодернистских мыслителей (как по форме, так и по содержанию), хотя он тщательно отгораживается от такой принадлежности, репрезентируя себя как «старого левака», что является высшей степенью лукавства и троллинга. Фредерик Джеймисон, Терри Иглтон, Ален Бадью… да кто угодно может выступить архетипом современных неомарксистов, но только не Жижек. Жижек представляется мне постмодернистом, играющим в левого. Согласитесь, сколько иронии в том, что модернисты при этом избирают его своей иконой. Место Жижека где-то рядом с Жаном Бодрийяром, ведь он развивает, а точнее, распыляет для удобства публики в своих работах его идеи — непристойность власти, терроризм как исключительное медиаявление, капитал как скрытое «реальное» современного строя, отсутствие «субстанции» и пр. Довольно странно, что он ни разу не упоминает самого Бодри, следы которого в упрощенном виде можно с легкостью найти в любой книге Жижека.
Разумеется, идея о том, что цивилизация означает утрату свободы, стара как мир. Еще Томас Гоббс рассматривал вхождение в общество как своего рода компромисс, соглашаясь на который, мы отдаем часть нашей свободы в обмен на другие «товары» — в частности на безопасность. Эта тема породила распространенное убеждение, что по мере развития цивилизации мы утратили понимание того, кто мы на самом деле и вообще что такое жизнь. Но если в этом виновата цивилизация, то разумно предположить, что «реальность» по-прежнему можно найти где-то еще — в нецивилизованных культурах, эзотерических религиях, etc. На этом базисе построена вся идеология эко-сознательности и нью-эйджа. Но нужно отдавать себе отчет, что идеал благородного дикаря — не поиск экзотики, а банальная ностальгия по собственному ушедшему прошлому. Попытка найти убежище от лицемерной упорядоченности жизни, где все человеческое вытеснено на обочину. От мира, где секс уже не способен конкурировать с развлечениями в интернете.
Кое-кто, кое-где, кое-почему думает, что для того, чтобы стать крутым парнем, достаточно проколоть себе нос, губы, забиться татуировками и зависнуть на героине. Заблуждение! Чтобы стать крутым, как Курт Кобэйн, делать дыры в голове надо не булавкой, а винтовкой. Easy listening bubblegum pop — вовсе не та музыка, ради которой стоит уродовать себя пирсингом, красными волосами и мимикой начинающего дебила, ведь сам дитя сатаны Антон Лавей утверждал, что настоящая демоническая музыка — это не хэви-металл или козлиный рок, а джаз-клубный easy listening с льющимся вибрафоном и контрабасом! Золотой эрой easy listening принято считать 50—60е годы. В 90е годы easy listening пережил вторую волну популярности и упаковался в модное рыночное понятие «лаунж»: благодаря интересу к ретро и винтажному олд попу, было выпущено множество сборников с оригинальной музыкой (саундтреки к порно-фильмам, коктейль-джаз, музыка для баров, музыка эстрадных оркестров, музыка для тех, кому за пятьдесят).
CARPENTERCORE: музыканты, выросшие на малобюджетной фантастике и триллерах, играют неоновое хоррор-диско имени Лавкрафта, используя многочисленные аллюзии к композиторским способностям Джона Карпентера. Если уж вы читаете Чубакку, то наверняка знаете кто такой Джон Карпентер. Однако перед тем как приступить к тексту я думал, какими эпитетам наградить престарелого денди. Слово «модный» уже немодно, «стильный» как-то выбивается из стиля. Что же касается слова «культовый», хм, не так уж я и разбираюсь в сортах дерьма. Малоприятный на вид, Джон Карпентер, тем не менее, настоящая икона для почитателей sci-fi и слэшеров. Начав в юном возрасте с любительских короткометражек, Карпентер отрастил усы и перешел в профессиональный кинематограф, собрал мешок почестей, пощупал Курта Рассела, но так и остался маргиналом, не сумев интегрироваться в голливудскую машину по производству денег.
Сказочный мир шансона, где блатной жиган сварочным аппаратом выжигает правду-матку на лбу ментовской собаки. Представьте черное мессиво террора: я за рулем белоснежной семерки слушаю «Вора Егора» Вени Одесского да «Вороненка» Данцева! Первое время мне хотелось вымыть уши и мозг с мылом, но спустя несколько занятий я осознал, что сборник блатняка — объект, наделенный монументальным смыслом уровня Достоевского. Как и все прочие почитатели механической коробки передач, Женя изъясняется фразами из дешевых боевиков и шутит в духе Дэвида Эддисона. Я еду и слушаю, как «Юлька с жиганом уедет в Акапулько», а его повести о невероятных приключениях я воспринимаю так же как смотрю фильмы Гиоргоса Лантимоса. Их приятно (великий соблазн написать принято) смотреть в ускоренном 2х скоростном режиме со смешными голосами. Вроде и посмотрел, и не успел заснуть.
Порой не стоит тратить время на скучное эстетское дерьмо, чтобы произвести впечатление на маму своего друга. Я читал французских философов, и зря! Я читал Хайдеггера, и зря! Я читал Пруста, и зря! Нудная скукота. Можно не читать. Я смотрел французский кинематограф, и зря! Я смотрел всё это «пыточное порно» «престижных» режиссеров, и зря! Я смотрел Антониони, и зря! Я смотрел Вендерса, и зря! Засыпал. Можно не смотреть. В музыке не происходит ничего интересного после 80х: что Red Hot Chili Peppers, что Gorky Park, — метания пожилого ума. Можно ничего не слушать. Художественная литература почила вместе с Гаргантюа. Весь contemporary art творится в твиттере и тумблере. Современная философия — это кибернетика, а современные философы — это хакеры. А этот ваш Хабермас — средневековый поп, глядящий на компьютер и видящий в нём «бесовское колдовство».
Наличие хорошего вкуса передает ощущение неоспоримого превосходства и определяется в терминах отрицания: неприятие, вызванное резкой нетерпимостью к вкусам других людей. То, что вы смотрите, менее важно, чем то, что вы не смотрите. Условно говоря, имя режиссера\актера является индикатором характера продукта, рупором определенного класса. Если Алехандро Ходоровский – круто и православная боль. Если Джон Даль – вульгарный поп-корн, фу и нельзя. И это, стоит заметить, не господствующее доктринальное мнение, но догматическая истина. Что касается музыкальных вкусов: недостаточно иметь в вашей коллекции несколько пластинок King Crimson, очень важно, чтобы у вас не было дисков старика Бон Джови, который уже 30 лет поет одну и ту же песню. Наличие вкуса означает не только восхищение тем, что считается прекрасным, но также и презрение к тому, что является безвкусным (а также, стало быть, и к тем, кто не способен делать такие различия).
Каким образом мы выражаем свои мысли и знания? Безусловно, с помощью языка. В каждом слове, каждой фразе и даже способе построения предложений заложены возможности появления двусмысленностей, искажающих значение. Язык избегает ясности и точности. У каждого слова есть свое значение или несколько значений. Но, с каждым словом, связывается также неограниченное количество более или менее скрытых коннотаций. Среди них — игра слов, аллюзии на другие смыслы, внутреннее сходство, возможность разных толкований, расходящиеся значения корней, двусмысленности, etc. В устной декларативной речи, как и в строгом письменном языке, нередко бывает и намеренное изобретение двусмысленностей. Читатель же вправе привносить свое собственное толкование, отношение, намерение. Слова, по своей сути и без того неоднозначные, превращаются в предмет читательской интерпретации (но об этом чуть позже). В традиционных (премодернистских) обществах считалось, что с появлением языка возникла ложь. Слово воспринималось, как первое искажение истины.
В около интеллектуальной среде принято считать, что основная (непривилегированная) часть населения, проще говоря, массы находятся под постоянным, непрекращающимся влиянием средств массовой информации — на этом базисе построено огромное количество идеологем: от контркультуры до левых с правыми. Апологеты бунтарского духа объясняют сложившееся положение эффективностью атаки знаков на людей, являющихся объектом пропаганды\рекламы\развлечения, но при таком (упрощённом) понимании процесса коммуникации упускается из виду, что масса — медиум гораздо более мощный, чем все средства массовой информации, вместе взятые. Внимающая публика всеми способами избегает подчинённого положения. Следовательно, не СМИ подчиняет массу, а она захватывает и поглощает СМИ. Повседневное существование людей, уход масс в область частной жизни — непосредственный вызов политическому. Роли меняются: полюсом силы оказывается уже не политическая дискурсивность, с ее абстрактной событийностью, а как раз обыденная, текущая жизнь.
Постмодернизм – доминантный интеллектуальный дискурс, импортированный с Запада, где интеллектуал – часть культурного пространства, наравне с Бритни Спирс и Мадонной. Человек, привлекающий к себе внимание актом мысли – ценность, которая подлежит капитализации (виртуализированный капитал умеет и на этом делать деньги). В былые времена интеллектуал владел правом вещать от имени знания, недоступного большинству людей, что позволяло сотрудничать с агентами Власти на партнерских условиях. Монополизировав Власть Знания, он вносил существенные корректировки, контролировал поведение людей, направлял, управлял, ограничивал, регламентировал. Сегодня капитал окончательно узурпировал интеллект. Отныне интеллектуал – не партнер, но лакей. Чтобы быть постмодернистом – не нужно быть интеллектуалом, необходимо чувствовать постоянное напряжение, существующее между мышлением и грузом прошлых задач.
мазаль тов, добрый человек! меня зовут алоизий арнольдович куделя. аффектируя текстуальное безумие, я провоцирую землян на красивый акт мысли, но, как человеческое существо, одновременно функционирующее в реальном и виртуальном пространствах, я, по большей части, впитываю в себя вижуалы. также, без ложного пафоса, заявляю: я выбираю сытую, буржуазную старость в снокуэлми фоллс, на северо-западе США, с долларовым счетом в банке, среди огромного количества имен мировой истории. мучительную же смерть оставим бородатым гринго от истории: тем, кто торгует свободой; тем, кто торгует бунтом; тем, кто исповедует дискурс господина; тем, кто исповедует дискурс жертвы. я мечтаю, чтобы у меня выросли такие же крутые усы, как у дедушки сталина, а в кармане всегда водились фотографии американских президентов, ведь я готов танцевать вечно, пока ржавые перила не поросли травой времени. мечтаю научиться трансформировать силу мысли в материальное мясо.
Подавляющее большинство тех, кто имеет наглость именовать себя «интеллектуалом» – цветная туалетная бумага с запахом лаванды, павшая жертвой контркультурных клише. Я расскажу вам, что такое моветон! Дурной тон – это повторять на каждом углу «Я не потребитель!», «Я против скотского потреблядства!» или «Я принципиально не смотрю зомбоящик!», нарочито подчеркивая свою левеющую озабоченность состоянием Другого в кубе… Разница между толпой работяг и толпой умников не так велика, как может показаться на первый взгляд. Первые готовы удавиться за blu-ray да миксер на распродаже в ближайшем моле, вторые (айдрочеры) – за макбуки, айфоны да зеркалки. У нас в крови уважительное отношение к интеллектуалам, а, между тем, очень многие из них – настоящие мудаки! Чертовски приятно быть интеллектуалом и наблюдать за всеми мирскими мелочами, пока самого не прихватит за задницу. По сути, вся беда интеллектуалов в том, что они ничего не чувствуют, кроме собственной боли и комфорта. Что, в общем-то, вполне нормально, но гнусно.
Жонглируя фразами, лишенными смысла, коралловый риф постмодернистских нарративов повреждает весь рациональный базис представлений о мире, хохочет и издевается над недоумевающим читателем. Вся эпистема постмодерна сияет и кичится ложной эрудированностью, обрушивая на голову читателя дефиниции в таком контексте, в котором они вообще не имеют никакого смысла. Постмодернист – плешивый ребенок, (осознанно или неосознанно) играющий со словами, как с конструктором LEGO, с одной единственной целью, – поразить и, главное, смутить (специально) не подготовленного читателя. Чаще всего авторы лишь используют научные (или кажущиеся научными) термины, не задумываясь о том, что они означают. Речь идет о самом настоящем отравлении словами и удивительном безразличии к их значениям. Тексты кажутся непонятными именно потому, что не предназначены быть понятыми. Стоит ли пытаться создать по-настоящему новаторский труд, несмотря на то, что всё в нем, от первой до последней строчки, уже было сказано раньше и давно опровергнуто в 5 веке до н.э.?
Среди могил да скрипа костей патриарха тьмы, сквозь бушующий ветер, раздается задорный потусторонний хохот: так смеются истлевшие черепа. В свое золотое время, наши деды, помимо всего прочего, занимались настоящими делами: разбоем, грабежом, насилием. Эти явления были естественным кожным покровом истории. Они не покупали пластинки на amazon, не играли в xbox, не просвещали своего внутреннего обывателя с помощью вики и не серфили на дигитальных волнах. Они поощряли кровавых убийц, делая их отцами городов и сынами республик (на столетия возводя семейные кланы в руководящие чины), украшали венками их лысины и медалями их срамные груди. Мы питаемся, опорожняемся, спим, работаем со строгостью регламентаций древних времен, а в голове (на знаковых просторах) бушуют апокалиптизмы, сверх-человечество, катаклизмы глобальной истории. То, чего пока нет, и не предвидится в ближайшем будущем.
Что нам может предложить постфилософия сегодня? Груду архаичной диалектики, несколько second hand концептов и затертых силлогизмов, которые эволюционно интегрировались в водную гладь языка? Неочевидные трактовки очевидных событий медийного порядка в рамках stand-up philosophy assjob show, задача которого – GAG for Super Size BBW? Нет! Ядро постфилософии заключено в том, что никакого ядра нет. Интеллектуальные трендсеттеры принялись с рвением штурмовать величественный бастион знания, – им плевать на культуру, им индифферентно прошлое, борьба за свободу личности и голодающие дети Конго. Они высказываются против прочных основ, против универсальности, против базиса, против человека, но не против объективной реальности, как многие, почему-то, думают. Не против канонов, стереотипов, паттернов социального поведения, как это делает разнообразнейшая плеяда субкультурных бунтарей.
Наш суровый мир полон источников иррационального зла: атомная бомба, космос, пришельцы, экологические катастрофы, религия, Апокалипсис, телевидение. Экран телевизора – стильный резервуар, где плещется персонифицированное зло, место, откуда на нас смотрит нечто-без-имени с двумя нулями в пустых глазницах: Андрей Чикатило, Чарльз Уайтмен, Адольф Гитлер, Джеффри Дамер, Евгений Петросян и Чарльз Мэнсон. Общество породило их, оно же живет за счет энергии зла. Якоб Бурхгард, историк, признает неизбежность и даже пользу зла в человеческой истории и тем самым выходит за рамки моральной оппозиции. Жизнь должна быть злобной, она живет смертью. Живое существо убивает, пожирает других и умирает само. Смерть – движение и энергия жизни. Делать вид, что можно жить вопреки этому закону, по правилам добра, значит обманывать себя и окружающих.
Постмодерн – это, в первую очередь, комплексная реакция на катастрофические провалы эры модерна: холокост, ГУЛАГ, экологические катастрофы, Хиросима, кризис. Постмодерн предлагает модерн без его абстракций, несбыточных утопий, общественных идеалов и морализаторства. В постмодерне нет места будущему с его идеалами равенства. С этой поры бедняки будут брошены на произвол судьбы: если в модерне для них было место – будущее, в котором всем будет хорошо, – то в постмодерне такого места нет априори. Но одно дело избавиться от иллюзий модерна, а другое дело – научиться без них жить, более того, жить с тем, что они породили. Все, чтобы мы ни делали, к чему бы ни прикасалась наша рука, несет в себе отпечаток ужаса грядущего неизвестного: личной, локальной, планетарной катастрофы. Мы живем в мире меняющегося календаря и мыслим в парадигме катастрофы; прибываем в нервном ожидании, когда нам, изнасиловавшим природу, природа нанесет ответный удар. Апокалиптические нарративы – узнаваемая часть, которая легко упаковывается в постмодерн, и некоторые, вроде y2k, уже полностью сошли на нет. Огромное число подобных нарративов формируют и подготавливают почву для возрождения духовного бестиария: религиозных инстанций полицейского типа, сект, язычества и гностицизма.
В безликом пространстве термопластика, в этом холодном дигитальном мире нет места чувствам, нет места самой антропности. Перефразируем Ницше: «Что такое обезьяна по отношению к человеку? Cтыд и жалкое уродство. Человек по отношению к Сверхчеловеку (человеку-субституту) – тоже лишь стыд и жалкое уродство. Вы прошли долгий путь от человека до суррогата, но слишком много у вас осталось еще от человека. Когда-то вы были обезьяной – смотрите. как много в вас еще от обезьяны. Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! Суррогат – смысл земли!» «Что такое человеческое существо? – задавался вопросом в одном из своих писем Артюр Рембо. – Всего лишь фасад, за которым может скрываться все, что угодно – от жестокости до добродетели». «Откуда мне знать с кем я разговариваю, – спрашивает герой Брюса Уилисса у черной девушки-суррогата. – Может я разговариваю с потным жирным ниггером средних лет!»
